В. Лазурский. Путь к книге | ЗРЕЛОСТЬ | ПУТЕШЕСТВИЯ | ШВЕЦИЯ

Через несколько месяцев после возвращения из Италии мне представилась совершенно непредвиденная возможность побывать в Швеции.

Ректор Стокгольмского графического института Брор Цахриссон, с которым я познакомился в 1964 году в Лейпциге, прислал мне приглашение возглавить так называемый Семинар звезд, ежегодно проводимый в стенах института вот уже в течение шестнадцати лет.

На эти весенние семинары съезжаются из всех скандинавских стран художники-профессионалы, практически работающие в области книгоиздательского дела, прикладной и промышленной графики. Руководителями Семинара звезд приглашают каждый год новых специалистов из разных стран мира. Этим путем стремятся расширить кругозор скандинавских художников, давая им возможность познакомиться с уровнем «мировых стандартов». Я был первым художником книги и шрифта, приглашенным из Советского Союза. Среди руководителей семинара, побывавших в Стокгольме до меня, значилось немало хорошо мне известных людей: Герман Цапф (ФРГ), Ян Чихольд (Швейцария), Ганс Шмоллер (Англия), Джованни Мардерштейг (Италия).

Предложенная мною программа занятий семинара была заранее согласована с ректором Графического института. Это дало мне возможность как следует подготовить иллюстрационный материал, демонстрируя который я мог бы не только рассказать о современном состоянии графических искусств в Союзе ССР, но и дать наглядное представление о них. В моем собственном архиве и домашней библиотеке нашлось достаточно много образцов плакатов, рекламных проспектов и других видов прикладной и промышленной графики не только последних двух десятилетий, но даже и 20-х и 30-х годов. Я мог показать примеры рекламных работ В. В. Маяковского и А. М. Родченко, С. Д. Игумнова и Н. Н. Жукова, А. А. Мандрусова и С. Г. Сахарова, М. А. Исиченко, Ю. М. Цейрова и некоторых других своих товарищей по работе во Всесоюзной торговой палате в предвоенные и первые послевоенные годы. С момента учреждения в Москве Мастерской прикладной и промышленной графики (в 1951 году) я был постоянным членом художественного совета мастерской и неоднократно — его председателем. На моих глазах выросло целое поколение молодых художников-графиков, ставших к концу 60-х годов уже зрелыми профессионалами, работы которых можно было смело показывать за рубежом. Художественный руководитель мастерской Андрей Дионисиевич Крюков снабдил меня большим комплектом оттисков проспектов, рекламных листовок, этикеток и товарных знаков, созданных ими за последние годы.

Всю эту коллекцию я оставил, с разрешения А. Д. Крюкова, в Стокгольмском графическом институте. Библиотеке института достались также альбом «Искусство шрифта» 1960 года, сборник «Искусство книги» (вып. 3 и 4) и некоторые другие книги, служившие мне в качестве пособий при рассказе о развитии нашей книжной и шрифтовой графики. Несколько хуже обстояло дело с образцами нашего книжного искусства — я не мог взять с собой много книг. На помощь мне пришел С. Б. Телингатер. Будучи инициатором и начинателем сборников «Искусство книги», активным сотрудником журнала «Полиграфическое производство» и членом многих выставочных комитетов книжных выставок, он собирал фоторепродукции изданий, дипломированных как «лучшие года», и вообще хорошо оформленных книг. Соломон Бенедиктович предоставил мне во временное пользование свою коллекцию фотографий, благодаря чему и эта часть моих лекций могла быть достаточно хорошо проиллюстрирована. В дополнение к этому материалу я мог показать эскизы и оригиналы собственных книжных работ 50-х и 60-х годов. Что касается работ наших иллюстраторов, то в моем распоряжении был третий том издания «50 лет советского искусства» (М., 1967), посвященный графике. В дальнейшем эта книга побывала и в Лапландии, где была принесена в дар библиотеке города Лулео.

Основным наглядным пособием по шрифту был наш альбом «Искусство шрифта», вышедший в свет в 1960 году, а дополнением к нему послужили рекламные листовки, выпускаемые ВНИИ полиграфического машиностроения. По ним я мог познакомить скандинавских художников с работами наших мастеров типографского шрифта с Г. А. Банниковой во главе.

Захватил я с собой и собственные работы, связанные с проектированием типографского шрифта.

За трудную задачу познакомить скандинавских художников с современным состоянием прикладной графики* в СССР я мог взяться только потому, что, начав в 30-х годах с рекламно-промышленной графики, к концу 60-х имел за плечами двадцатилетний опыт в области книжного оформления и успел пройти искус проектированием типографского шрифта, то есть школу «высшего пилотажа» в области шрифтовой графики. Меня не пугало и выступление на международном форуме в роли лектора. Хотя я и не стал профессиональным педагогом, добровольно отказавшись от постоянного места в Московском полиграфическом институте, где в 1961/62 учебном году я вел дисциплину «шрифт», у меня был уже большой опыт лектора, накопленный к 1968 году во время занятий с группами по повышению квалификации художников в Комбинате графических искусств, в системе НТО полиграфии, в издательствах и в различных конструкторских бюро. Эти лекции стали постепенно моим хобби.

* В понятие «прикладная графика» включается здесь как рекламно-промышленная, так и книжная графика во всем ее объеме. Шрифт является неотъемлемой частью и той и другой. В соответствии с этим строятся программы специальных учебных заведений, а большинство художников-профессионалов работают одновременно и в рекламе, и в книге.

Стремление поделиться знаниями всегда было для меня «потребностью организма». В публичных выступлениях я находил выход и своим артистическим наклонностям: лекции стали для меня своего рода театром одного актера, где я мог насладиться живым общением с публикой и непосредственно ощутить, что дело, которым я занимаюсь, интересно и нужно людям. В работе художника нет этого непосредственного контакта со зрителем, он очень одинок в своей мастерской. А одиночество всегда было для меня тягостно. Но самое главное заключалось не в этом.

На пороге своего шестидесятилетия я мысленно подводил итоги своей жизни — жизни художника. Я был свидетелем и участником становления и развития нашего искусства на протяжении почти полувека. Об интереснейших исканиях 20-х годов я знал не из книг, а из окружавшей меня жизни искусства — сперва в родительском доме, потом в стенах Художественного института, на выставках и в театрах в Одессе, Ленинграде, Москве.

В 30-х я вместе со всеми пережил крутой поворот от увлечения «измами» самых крайних оттенков к реализму и классике. Для меня лично поворот этот был вполне органичным. Здесь сыграла свою роль закваска, полученная в семье, реалистическая школа Волокидина, знакомство с основами классических архитектурных форм во время работы в архитектурной мастерской и Всесоюзная торговая палата, где я приобрел практические навыки художника-графика, поощряемый С. Д. Игумновым к серьезному изучению классических шрифтов. Отечественная война оторвала меня от жизни в искусстве. Но это была суровая школа жизни, во многом изменившая мое отношенеи и к людям, и к искусству.

Лишь в послевоенные годы определился окончательный путь, который, казалось бы, с самого начала был предопределен судьбой: делание книг и рисование шрифта. И на этом пути мне посчастливилось общаться и работать бок о бок с В. А. Фаворским, Н. И. Пискаревым, А. Д. Гончаровым, Н. В. Ильиным, И. И. Фоминой, С. М. Пожарским, С. Б. Телингатером, П. М. Кузаняном, Е. И. Коганом, Г. А. Банниковой, Виллу Тоотсом и многими другими талантливыми художниками, моими современниками и соотечественниками. Мне посчастливилось также близко узнать таких зарубежных мастеров книги и шрифта, как Альберт Капр, Герман Цапф, Ян Чихольд, Ганс Шмоллер, фон Зиховски, Франтишек Музыка, Олдржих Главса и Джованни Мардерштейг. Я переписывался с ними в течение последнего десятилетия (в 60-х годах), постоянно получая из-за рубежа книги, и был таким образом в курсе всего, что происходит на свете в этой специальной области.

Вся та сумма знаний, которая накопилась в моей голове, и приобретенный за 40 лет работы в искусстве практический опыт давали, как мне казалось, право ответить согласием на предложенное мне руководство Семинаром звезд.

Мою десятидневную командировку в Швецию поддержал Союз художников СССР.

В пятницу 24 мая 1968 года я вылетел из Москвы в Стокгольм.

Сперва наш ИЛ-62 летел над сплошной облачностью. Только после «файф-о-клока» с коньяком, при подходе к Риге, открылась земля. Я увидел расплавленное олово озер, залива и ровный край побережья Прибалтики. Изрезанная морщинками поверхность моря была удивительным образом похожа на поверхность растянутой золотисто-коричневой кожи, сверкающей под лучами солнца. Непонятные синие пятна на ней оказались тенями белых облаков, точно повторяющими их причудливые силуэты. По морю были разбросаны какие-то светлые палочки, похожие на продолговатый бисер. Это были корабли. Очень скоро показались очертания берегов Скандинавского полуострова. Над множеством прибрежных островов и островков самолет пошел на снижение и благополучно сел на Упсальском аэродроме, в сорока километрах севернее Стокгольма.

Взглянув на большие часы аэровокзала, я еще раз убедился в относительности времени: наш ИЛ поднялся с Шереметьевского аэродрома ровно в 16 часов по московскому времени и приземлился на Упсальском в ту же самую минуту и секунду по стокгольмскому.

На аэродроме меня встречали советник по культуре советского посольства Анатолий Васильевич Королев и ректор Стокгольмского графического института доктор Брор Цахриссон. Последний отвез меня в Стокгольм на своей машине. Здесь, в центральной части города, на тихой улице близ парка Линнея, я был временно поселен в частном пансионе «Остермальмс Гэстхем». Об этом пришлось позаботиться нашему посольству: я прибыл в Стокгольм на два дня раньше условленного срока, и шведы забронировали для меня номер в роскошном отеле для иностранных туристов только с 26 мая.

Доктор Цахриссон распрощался со мной у входа в пансион, а советник посольства, сопровождавший нас на своей машине, поднялся наверх и представил меня хозяйке дома — респектабельной седой даме весьма старомодного вида, понимающей, как большинство шведов, немецкий язык. Привычным жестом я достал из кармана свою «краснокожую паспортину», чтобы сдать ее на прописку. И вдруг советник произнес зловещим шепотом у самого моего уха: «Спрячьте скорей! У них ведь нет паспортной системы...» Это был мой первый и, по счастью, единственный серьезный промах на чужой земле. В дальнейшем Анатолий Васильевич постоянно опекал меня. От него я узнал очень много полезного о нравах и обычаях страны, в которой он прожил уже много лет, и благодаря его дельным советам я не попадал больше впросак. Первое, что бросилось в глаза при входе в отведенную мне комнату, были прекрасные чайные розы, поставленные на столике у постели. Рядом с вазой лежал конверт, адресованный мне. В нем была записка от Цахриссона на немецком языке:

«Сердечно приветствую Вас в Стокгольме.

Вальдемарович. 24.5.68».

Я был тронут таким вниманием и воспринял его как доброе предзнаменование. Оно не обмануло меня: прием, оказанный мне в Швеции, превзошел все мои ожидания.

Работа Семинара звезд должна была начаться в понедельник 27 мая. Два дня — суббота и воскресенье — были в полном моем распоряжении для знакомства с «северной Венецией». В субботу в сопровождении ассистента Графического института Эрнста Дернеля, очень симпатичного, свободно говорящего по-немецки молодого человека, прикомандированного ко мне ректором, я осматривал Стокгольм способом пешего хождения и отчасти при помощи водного транспорта, так как город расположен на островах.

Прежде всего мы отправились в Старый город, в самом деле похожий на венецианский лабиринт узеньких улочек со множеством мелочных лавчонок на каждом шагу. Осмотрели снаружи королевский дворец и заглянули во двор. По обширному пустому двору из конца в конец шагал одинокий часовой с ружьем «на плечо». Одет он был самым прозаическим образом — в обычную армейскую форму цвета хаки. Мне объяснили, что по конституции королю не положено иметь собственную гвардию. Кроме часового мы видели автомобиль короля, возле которого дежурил старый-престарый камергер в шитом золотом придворном мундире и в треуголке на голове. Поодаль стояло несколько мамаш с детьми в ожидании, когда король выйдет из дворца, чтобы сесть в машину. Мы тоже постояли с ними минут пять. Но король не появлялся, а нам надо было еще так много успеть увидеть. Мы устремились к набережной, сели на белый катер, и он быстро доставил нас на музей-корабль «Ваза».

О существовании этого единственного в своем роде музея мне было уже давно известно: наши московские друзья, зная мое пристрастие к морю и кораблям, особенно — парусным, подарили мне чудесную шведскую книжку, в которой рассказывалась трагическая история гибели самого большого военного корабля королевского флота, который потерпел аварию в 1628 году, едва успев сойти со стапелей. Он затонул со всем своим вооружением, боеприпасами, запасами продовольствия и экипажем посреди глубокой стокгольмской гавани и пролежал на дне ее три сотни лет.

В 50-х годах под руководством морского археолога Андерса Францена была организована специальная группа, которая разработала и успешно провела операцию по подъему со дна морского корабля «Ваза», названного так по имени короля Густава Вазы. Деревянный корпус его удивительно хорошо сохранился. Остов корабля установили у берега острова Сканзен, возвели вокруг него защитные стены, накрыли кровлей, очистили от наросших на нем водорослей и ракушек, отреставрировали статуи, украшавшие нос и корму, вытащили на поверхность старинные пушки, ядра, якоря, всевозможную утварь, остатки одежды и разместили все это в галереях музея, дающего полное представление об устройстве, оснастке и вооружении огромного линейного корабля XVII века, который должен был еще больше усилить мощь непобедимого шведского флота.

На одной из стокгольмских набережных стоит памятник Карлу XII. Юный король с обнаженной шпагой в руке энергичным жестом указывает на Восток, в сторону Финского залива. Шведы шутят: «Карл предупреждает нас — не суйтесь на Восток!» К Петру I относятся очень уважительно. Говорят: «Он навсегда отучил шведов воевать». Или: «Благодаря ему мы научились жить в мире с русскими». И то и другое не совсем точно: после Полтавской битвы Швеция участвовала еще в наполеоновских войнах на стороне Франции. Эти войны были действительно последними, в которых шведы принимали непосредственное участие.

Вернувшись к центру города, мы увидели на площади перед стортингом огромную толпу «хиппово» одетой молодежи с какими-то лозунгами и транспарантами, на которых выделялась огромная цифра «101».

На широких каменных ступенях главного входа в стортинг лежали, подстелив шерстяные одеяла, хорошо одетые длинноволосые юноши. Мальчик в старомодной женской кофте с вышивкой на груди и буфами на плечах и девушка в модных джинсах с разноцветными заплатами на коленях, дружелюбно улыбаясь, протягивали прохожим отпечатанные типографским способом листовки с той же загадочной цифрой «101».

Пробежав глазами текст листовки, Дернель объяснил мне, что они ратуют за то, чтобы сверх ста процентов национального дохода один процент поступал в пользу неимущих в слабо развитых странах. Законопроект этот провалился недавно в парламенте. Молодежь требует провести его в жизнь, считая, что стыдно объедаться, когда есть еще на свете люди, умирающие от голода. Возлежащие на одеялах молодые люди объявили голодовку и выразили решимость не покидать ступеней парламента до тех пор, пока их требования не будут удовлетворены. Полиции нигде не было видно. Когда через несколько дней я поинтересовался, добились ли юные альтруисты, мирно голодавшие с гуманными целями у врат стортинга, осуществления своих благородных стремлений, мне ответили со снисходительной улыбкой, что первый же весенний дождь образумил их, и они разошлись по домам.

От стортинга мы направились к новому торговому центру, где я увидел добротно отделанные дорогими облицовочными материалами ультрасовременные здания с роскошными витринами. Но они выглядели родными (или двоюродными) братьями точно таких же высотных зданий в любом другом городе, разве что были чуть-чуть наряднее одеты. Мое сердце прочно успели завоевать старые четырех-пятиэтажные дома конца прошлого — начала нынешнего столетия с их неповторимо индивидуальными чертами и еще более старые здания и башни с медными крышами, позеленевшими от времени.

Этот нежный светло-зеленый цвет старой меди, в сочетании с нежной лазурью весеннего неба и разноцветными флагами всех наций, развевающимися на корабельных мачтах и на высоких флагштоках, расставленных по всему городу — на площадях, в скверах и в парках со столетними деревьями,— этот нежно-зеленый цвет запечатлелся в моей душе как цвет Стокгольма. Обедая в ресторане на смотровой вышке близ Королевского луга, мы увидели столицу Швеции с головокружительной высоты. У самого подножья вышки, на зеленом травяном ковре луга гарцевали на крошечных лошадках миниатюрные пестрые фигурки всадников. Они были похожи на оловянных солдатиков. Ранней весной на просторном лугу, удивительным образом уцелевшем от застройки посреди большого современного города, пасутся стада королевских овец, отдыхающих здесь на пути к горным пастбищам на западе страны. Пасутся они здесь и поздней осенью, возвращаясь с гор на зимние квартиры. Луг этот — частная собственность короля. Он не огорожен, и все желающие могут свободно пользоваться им для пеших прогулок и верховой езды. Вокруг Королевского луга, на все четыре стороны, раскинулся на островах красивый город, блестя зелеными крышами среди весеннего цветения садов и парков. Голубые озера, проливы и заливы, сверкающие в. лучах полуденного солнца, всюду башни, башни, шпили, флюгерки, флагштоки, корабельные мачты и флаги, флаги, флаги...

Налюбовавшись видом Стокгольма, мы спустились на землю и направили свои стопы к Музею новейшего искусства, где к нам присоединилась очень юная жена Дернеля Лиллебиль, студентка Академии художеств.

Перед одноэтажным невыразительным в архитектурном отношении зданием музея возвышались мачты с какими-то разноцветными вертушками, приводимыми в действие ветром. Это были первые экспонаты музея, встречавшие посетителей перед его входом. В аванзале разместилась «предыстория»: работы постимпрессионистов, несколько отличных вещей Пикассо и Брака, большое полотно Сальвадора Дали (человек с бесконечно длинным задом на подпорках), красивый Кандинский. Мунк и Стриндберг завершали вводный раздел. Великий шведский писатель занимался и живописью. Его большая картина (бурное море) написана очень темпераментно, красива по колориту и запоминается. Это, скорее, фантазия на тему моря, чем реалистическое его изображение. Шведы считают Стриндберга предтечей «современного», т. е. в их понимании — неизобразителъного, «нон-фигуративного», абстрактного искусства. Вся экспозиция музея построена таким образом, чтобы показать эволюцию искусства XX века как непрерывное движение от условного реализма постимпрессионистов к искусству все более и более абстрактному. Демонстрируется это на материале работ преимущественно скандинавских художников. Их собрано здесь великое множество. Заканчивается экспозиция (с точки зрения основной концепции — непонятно зачем) несколькими образцами американского «поп-арта». Одно из этих нелепых и совершенно дилетантских произведений — чучело козла из зоомагазина с длинной свалявшейся серой шерстью. Морда козла измазана масляными красками, а поперек туловища надета автомобильная шина. Вместо пьедестала — грубо сколоченная столешница или дверь, снятая с петель. Другое — очень неумело и грубо сделанная белая гипсовая фигура человека в шлеме мотоциклиста, пытающегося сесть на настоящий, сильно подержанный велосипед, извлеченный, по-видимому, со свалки...

Осмотр Музея новейшего искусства продолжался часа полтора. Безумная усталость — вот все, что я вынес из этого осмотра. Чтобы подкрепить свои силы, мы решили выпить по чашечке кофе в небольшом неуютном кафе при музее. Сидя в неудобных современных креслах из гнутых металлических труб, мы обменивались мнениями о «новейшем современном искусстве». Молодым шведам не терпелось узнать, какое впечатление оно произвело на меня — человека, прилетевшего из Москвы, почти что инопланетянина.

Я не стал кривить душой и сказал им все, что думал и чувствовал. Я похвалил экспозицию аванзала, сказал, что экспрессивные произведения Мунка, которого я знал только по репродукциям, и живопись Стриндберга мне очень понравились. Но все остальное поразило меня своим удручающим однообразием. Я не смог бы вспомнить и назвать ни одного имени среди множества художников, ищущих «самовыражения» в «свободном формотворчестве», не связанном никакими нитями с реальной действительностью.

Я ждал с большим интересом, что возразят мне мои молодые спутники. И был крайне удивлен, когда Лиллебиль, вместо того, чтобы вступить со мною в полемику, обрушилась на шведскую Академию художеств, в которой учат абстрактному и только абстрактному искусству, сказав в заключение, что ей «все это смертельно надоело»... Я поинтересовался, что она видела и знает, кроме «новейшего искусства», и что ей нравится.

Дернели стали рассказывать, что в Стокгольме, помимо постоянно действующих музеев с хорошими собраниями произведений старого искусства, постоянно устраиваются выставки искусства современного, привозимые со всего света. За последние годы они видели много интересного. Но наибольшее впечатление произвела на них (в этом они были совершенно единодушны) ретроспективная выставка революционного плаката, привезенная из Польши. На ней были представлены афишки времен Великой французской революции, плакаты Парижской коммуны, Венгерской революции 1919 года, а также плакаты революционных движений в других европейских и не европейских странах. Но самый обширный и самый значительный раздел был посвящен русской революции. Вот этот русский раздел и произвел на Дернелей самое сильное впечатление. Я спросил, что именно показалось им наиболее интересным и почему. Имен художников они не запомнили, но сразу назвали описательно два плаката. Первый — черно-белый: «Босой крестьянин, похожий на Льва Толстого, на черном фоне, воздевший руки к небу; у ног его сломанный колос» (плакат Д. С. Моора «Помоги!»). Второй — красный: «Красноармеец, указывающий пальцем на зрителей и прямо, в упор, глядящий на них» (плакат того же Моора «Ты записался добровольцем?»).

На вопрос, почему именно эти, я получил однозначный ответ: художник говорит в этих плакатах со зрителем «от сердца к сердцу»*.

* В 1969 году мне посчастливилось увидеть эту изумительную польскую коллекцию революционных плакатов. Она экспонировалась в Таллине и произвела огромное впечатление на нас с женой. Особенно русский отдел. И я убедился в том, что суждения шведской молодой четы были безошибочными.

Мне очень пришелся по сердцу этот простой, бесхитростный ответ. Так вот чего не хватает современному, сугубо интеллектуальному искусству: оно разучилось трогать сердца! С этого момента я почувствовал себя единомышленником с моими новыми молодыми друзьями. Благодаря им многое стало яснее мне самому.

День закончился в кафе «Эль Сомбреро», где я ужинал в обществе славных Дернелей в экзотической обстановке старой Мексики, при зажженных масляных плошках вместо электричества, и видел старошведский обряд «проводов невесты».

В воскресенье я был приглашен нашим посольством принять участие в экскурсии с семьями посольских работников в Сад Миллеса на острове Лидингё; сад этот граничит с территорией отеля «Фореста», в котором мне предстояло жить.

Накануне, во время посещения торгового центра, я видел грандиозный фонтан Миллеса «Орфей». Но то, что предстало передо мной в Миллесгардене, превзошло все мои ожидания.

Перед самым отъездом в Швецию меня посетила К. С. Кравченко. Она бывала в Стокгольме, и ей хотелось напутствовать меня, указав на некоторые достопримечательности, которые я не должен был упустить. Ксения Степановна подарила мне экземпляр своей книжки о творчестве знаменитого шведского скульптора Миллеса, из которой я успел узнать некоторые подробности о нем. Миллес был великим фантазером и замечательным мастером. Прижизненная слава его была огромна. Она распространялась далеко за пределы его родины. Он населил своими полуреальными и полуфантастическими существами сады и парки многих городов Европы и Америки. Значительную часть жизни он прожил в Соединенных Штатах, выполняя грандиозные заказы. Но умирать вернулся на родину и успел завершить здесь давно лелеемый замысел: отлил в металле дубли всех своих главнейших скульптур, расставил их по собственному плану в своем огромном саду на острове Лидингё и завещал его со всеми статуями своей стране.

Умер Миллес бездетным в 1955 году в возрасте восьмидесяти лет. Вдова его, отличная художница Ольга Миллес-Гранер, вскоре последовала за ним. Портрет Миллеса, нарисованный ею, висит в их доме, ставшем теперь мемориальным музеем. О Миллесе, его жене, их жизни очень интересно рассказала нам на чистейшем русском языке хорошо знавшая обоих супругов немолодая сотрудница дома-музея, русская по происхождению.

Сад Миллеса спускается к воде отлогими террасами. Двигаясь по дорожкам, проложенным среди цветущих кустарников и мшистых валунов, через солнечные полянки, осененные кронами разбросанных здесь и там высоких сосен, все время встречаешь фигуры людей и сказочных существ, органически слившихся с окружающей их со всех сторон живой природой, сидящих среди цветов, купающихся под струями бьющих фонтанов или взлетевших высоко к небу на бетонных столбах, стройных, как стволы сосен. Силуэты фигур на фоне плывущих по весеннему небу облаков кажутся в самом деле летящими.

Особенно запечатлелся в памяти «Небесный концерт»: стайка юных крылатых существ, дующих в тонкие, длинные трубы и пляшущих в небе под музыку своих фанфар. И еще: легендарный конь Пегас, вознесший выше всех остальных летающих людей дерзнувшего оседлать его нагого человека, который в неуемном стремлении достичь еще более недосягаемых высот оторвался от своего изнемогшего крылатого коня, воспарил над ним и экстатически простер руки к бездонному небу... Эта скульптурная группа поражает не только своим поэтическим замыслом и красотой пластики, но и чисто техническим мастерством: уму непостижимо, как удалось гениальному мастеру уравновесить человеческую фигуру, в одной только точке касающуюся краем ступни крыла Пегаса, как держится вся эта отлитая из металла масса на вершине бетонного столба-обелиска! Невольно вспомнилась неудача Фальконе, который смог удержать в равновесии вздыбленного коня «Медного всадника», только укрепив ею специально придуманной для этого аллегорической змеей.

В Швецию я попал переполненный свежими еще впечатлениями от Италии, страны, где гений пластики живет в бесчисленном множестве величайших произведений искусства. Я видел конные статуи Кангранде в Вероне, Гаттамелаты в Падуе и Коллеони в Венеции. Во Флоренции и Риме Микеланджело потряс меня до глубины души. Сравнивая вершины итальянского Возрождения с работами скульпторов других стран и иных времен, я думал о том, что, пленив мое сердце, великие итальянцы не вытеснили из него ни «Уту» Наумбургского собора, ни многие другие, давно любимые создания Майоля, Бурделя, Деспьо и нашего великого старца Коненкова. Нет, гений пластики не угас и в творениях наших современников! Теперь я принял в свое сердце еще одного Мастера XX столетия — шведа Миллеса. После Миллесгардена не хотелось идти в музеи. Я отправился в центр города с намерением окунуться в живую жизнь столицы. По случаю воскресного дня магазины были закрыты, но на улицах было людно, в скверах и парках полно таких же, как я, праздно гуляющих людей. На флагштоках развевались флаги. День был солнечный, небо голубое, столетние деревья в парках шелестели свежей весенней листвой, цвела черемуха, красные, белые и желтые тюльпаны были разбросаны на майской зелени лужаек...

На перекрестке двух центральных улиц я был остановлен светофором и, стоя в толпе пешеходов, наблюдал торжественный марш почета караульной роты, только что смененной другим подразделением, ставшим на охрану королевского дворца вместо нее. Охранную службу несут поочередно соединения и части шведской регулярной армии, выделяя для этого караульные роты. На сей раз это были артиллеристы в пешем строю, в серых мундирах, белых шлемах, белых перчатках и гетрах, с белыми поясами и портупеями. Впереди шел военный оркестр с тамбурмажором во главе и несли голубое квадратное знамя с тремя золотыми коронами — точно такого размера и формы, как полковые знамена времен Полтавской баталии.

Мне довелось видеть на улицах Стокгольма — кажется, это было в другой раз — зрелище гораздо более необычное, прямо из сказок Андерсена. В золотой королевской карете, запряженной шестеркой белых лошадей цугом, с форейтором в золоченой ливрее, с ливрейными лакеями в белых чулках, сидела одинокая фигура в черном, с высоким цилиндром на голове, а за каретой двигалась, не обгоняя ее, предлинная вереница открытых черных автомобилей с господами в черных цилиндрах. Мне объяснили, что в королевский дворец везут вновь прибывшего посла иностранной державы для вручения его величеству верительных грамот.

После домашнего обеда в пансионе за мной заехал на своей машине ректор Цахриссон и отвез в пригород Стокгольма, Дьюрсхольм, знакомить с женой. Перед большим деревянным домом, напомнившим мне старую подмосковную дачу чеховских времен, возвышался белый флагшток, на котором (в честь гостя!) был поднят национальный флаг,— таков обычай. В тот же воскресный вечер я был доставлен на остров Лидингё, где успел уже побывать утром, и вселен в роскошный отель «Фореста» в непосредственном соседстве с Садом Миллеса.

Здесь, на застекленной веранде отеля, с видом на водную гладь залива и воздушный силуэт Стокгольма по ту его сторону, мы поужинали с ректором и его женой, выпив на брудершафт по бокалу легкого вина. Оба они свободно владели немецким языком.

Как я успел уже заметить раньше, в Западной Европе, где общепринято называть друг друга просто по имени, гораздо легче и быстрее, чем у нас, переходят от официальных форм обращения на «Вы» к дружескому «ты». С этого вечера мы перестали быть «профессорами» (меня обычно называли за рубежом «герр профессор»). Мы превратились теперь в Брора и Вадима, а «фрау профессор» — в Ирму.

В переписке Брор назвал меня однажды, желая быть вежливым чисто по-русски, Вадимом Владимировичем. А я, в шутку, назвал его в ответном письме Брором Вальдемаровичем. Отец Брора Вальдемар Цахриссон был очень известным реформатором шведской книги, «шведским Уильямом Моррисом». Эта шутка понравилась, и Брора стали называть в кругу семьи еще более по-русски — отбросив имя, по отчеству — Вальдемаровичем. Многие письма Брора ко мне так и подписаны: «Твой Вальдемарович».

Вальдемарович и его жена оказались очень общительными, простыми и милыми людьми. Расспросили меня о моей семье, рассказали о своей, попросили поделиться впечатлениями об Италии, «Оффицине Бодони» и о Мардерштейгах. Посоветовали, как мне лучше распорядиться свободным временем, что еще посмотреть и послушать в Стокгольме. От них я узнал, между прочим, что здесь гастролирует «великий Рихтер», на концерты которого невозможно достать билеты. Как раз нынче вечером, 26 мая, он играет в Концертном зале, перед фасадом которого я любовался накануне фонтаном Миллеса «Орфей», не обратив внимания на афиши. Повышенный интерес Цахриссонов к России, к «русскому Орфею» Рихтеру и ко всему русскому вообще объяснился очень просто: стопроцентная шведка Ирма родилась в дореволюционном Петербурге, где жили в то время ее родители. Ей хотелось бы побывать в городе, о котором сохранились лишь смутные, детские воспоминания...

Занятия Семинара звезд начались в понедельник 27 мая и продолжались всего три дня по следующей программе: первый день — русская прикладная и промышленная графика (1917—1967); второй день — книжная графика; третий день — шрифт. Велись они на немецком языке, понятном всем присутствующим художникам из Швеции, Норвегии и Дании (их было тридцать человек). Кроме скандинавов, был еще почетный гость, приехавший из Франкфурта-на-Майне,— Герман Цапф. Его поселили, как и меня, в «Форесте».

Лекции начались ровно в девять часов и продолжались до двенадцати. После обеденного перерыва было еще три часа занятий — с двух до пяти. Вечера были свободны и посвящены преимущественно Бахусу в шведском вкусе.

В первый день занятий большой интерес аудитории привлекли рекламные плакаты Маяковского — Родченко и тот возврат к стилю 20-х годов, который стал очень заметен в работах молодых промграфиков в 60-х годах. Заинтересовали скандинавов и те возможности, которые дает современным советским художникам широкое использование мотивов народного творчества всех наших многонациональных республик. Особый интерес вызвал рассказ о моем знакомстве с Эль Лисицким и о работе над осуществлением его последнего выставочного проекта во Всесоюзной торговой палате весной 1941 года.

Имя Лисицкого известно на Западе гораздо лучше, чем у нас, и его искания до сих пор продолжают привлекать внимание художников. На вечернем занятии присутствовала стокгольмская журналистка, делавшая заметки в блокноте. На третий день в газете Svenska Dagbladet появился репортаж о работе семинара, написанный в исключительно благожелательном тоне.

Вечером я был приглашен на званый ужин в загородном доме Цахриссонов.

Наше книжное искусство оказалось так же мало знакомо скандинавским художникам, как и наша промышленная графика. Поэтому все, что я показывал и рассказывал на следующий день, вызывало живейший интерес.

Начав со ставших уже классическими работ мирискусников («Хаджи-Мурат» с иллюстрациями Е. Лансере, «Медный всадник» и «Пиковая дама» Александра Бенуа, «Белые ночи» М. Добужинского), с «Двенадцати» Ю. Анненкова и с новаторских работ Эль Лисицкого («Маяковский для голоса») и С. Телингатера («Комсомолия» Александра Безыменского), я показал затем «Книгу Руфь» В. Фаворского, и прекрасные работы целой плеяды оформителей и иллюстраторов 30-х годов, работавших для издательства «Academia», и, наконец, образцы изданий, оформленных Н. Ильиным и множеством оформителей и иллюстраторов, проявивших себя в 50—60-е годы. Среди них были и мои работы, сделанные для Гослитиздата, Музгиза и издательства «Искусство» (эскизы и оригиналы).

В заключение меня попросили рассказать о поездке в Италию и о работе над веронской билингвой «Медный всадник» в «Оффицине Бодони» Джованни Мардерштейга.

После занятий все участники семинара были приглашены на традиционный «Пивной вечер» — весенний праздник издателей и печатников на острове Сканзен. На большом острове, непосредственно примыкающем к центральной части Стокгольма, на площади в тридцать гектаров, среди цветущих садов, рощиц и лугов, раскинулась живописная «Старая Швеция» — вся деревянная, со старинной кирхой, бревенчатыми сельскими усадьбами и колодцами с журавлями.

В этом «музее под открытым небом» сохранена также одна из старейших шведских типографий XVIII века «Оффицина типографика Сканзен». Во дворе типографии, огороженном дощатым забором и заросшем кустами сирени, под сенью цветущих черемух были расставлены некрашеные деревянные столы и длинные скамьи. На столах были расставлены бутылки с джином и другими крепкими напитками, а рядом выстроились целые батареи нарядных консервных банок с пивом и большие блюда с бутербродами.

До начала пиршества мне показали устройство шведской типографии времен Карла XII и Петра I, в которой сохранились не только ручные печатные станки: в наборных кассах лежат литеры, и ими можно хоть сейчас набирать книги. Мне подарили оттиск лубочной картинки XVIII века, сделанный в наши дни со старинной доски. На деликатно иллюминованной картинке изображена ветряная мельница, с верхнего этажа которой закованный в рыцарские доспехи король с золотой короной на шлеме и лицом, закрытым забралом, сбрасывает неверных жен своих вассалов, которые падают прямо в объятия обесчещенных мужей, ожидающих их внизу...

Затем меня обрядили в полосатую робу рабочего-печатника тех далеких времен и надели на голову кожаный картуз — этого требовала шуточная церемония посвящения в «мастера черного искусства», как называли в старину типографов.

Домой я вернулся в чрезвычайно веселом расположении духа и с букетом черемухи, которую я наломал по пути через сады «Старой Швеции» (к великому смущению добропорядочного Германа Цапфа, считавшего своим долгом доставить меня целым и невредимым в наш отель «Форесту»).

Русская книжная графика была почти, а промышленная и вовсе не известна скандинавским художникам. О русском шрифте, а точнее сказать, кириллическом имел представление разве только немецкий гость из ФРГ — Герман Цапф. Начав говорить о древе шрифтов, выросшем на благодатной почве древней Эллады, и поднявшись по его стволу до того места, где оно разветвляется на две могучие ветви — латиницу и кириллицу, я почувствовал сразу, что мне предстоит сыграть роль открывателя новых земель, первопроходца, вознамерившегося рассказать людям о неведомых краях и чудесах, а мои слушатели подобны детям с широко раскрытыми глазами и душами, чистыми, подобно свободным еще от каких бы то ни было записей восковым табличкам древних латинян. В то же время в отличие от большинства наших художников-графиков, окончивших Московский полиграфический институт и другие специальные учебные заведения, имеющих, как правило, самое примитивное представление даже о своем отечественном шрифте и его многовековой истории, мои слушатели прекрасно владели графикой своего, родного шрифта, знали эволюцию форм каждой буквы латинского алфавита и историю его стилей — от капитальных шрифтов Древнего Рима до каролингского минускула и от эпохи Возрождения до наших дней. Так, например, среди слушателей в первом ряду сидел прямо передо мной Эрик Линдегрен — автор одного из наиболее талантливо составленных альбомов латинского шрифта, сразу по выходе в свет переведенного со шведского на многие европейские языки, а в глубине комнаты — сам ректор Брор Цахриссон, автор капитального труда, посвященного проблеме удобочитаемости современных типографских шрифтов на латинской основе. Эта работа частично переведена во ВНИИ полиграфического машиностроения для служебного пользования. Таких заинтересованных слушателей у меня еще не было. И таких понимающих, способных с полуслова схватывать существо предмета. Этот последний день занятий был для меня настоящим праздником.

Рассказывая о проектировании современного русского типографского шрифта, я пользовался материалами, сохранившимися от того времени, когда я начал работать над проектом своей гарнитуры (1957—1962). У меня была возможность показать, как рождается новый шрифт — от самых первых набросков до окончательного воплощения в металле двух его вариантов — для линотипного набора (гарнитура Лазурского, Лк 1/1) и для ручного набора (шрифт, гравированный миланским пуансонистом Руджеро Оливьери для нужд «Оффицины Бодони» и получивший впоследствии наименование «Пушкин»).

Брор Цахриссон попросил меня подробнее остановиться на русском алфавите, в состав которого входит, как известно, много больше знаков, чем в латинский. Его интересовал как фонетический, так и исторический аспект. У меня не было под рукой никаких таблиц для освещения этой темы. Но с помощью классной доски и куска мела мне удалось справиться и с этой задачей. Последний вопрос, интересовавший аудиторию,— он тоже был задан Цахриссоном — касался проблемы создания алфавитов для народов, не имеющих письменности. Сообщение о том, что у нас в СССР нет больше таких народов, что все разноязычные народности, населявшие Российскую империю, получили после революции письменность на кириллической основе (за исключением, разумеется, тех, которые имели уже свои национальные алфавиты), вызвало особенно большой интерес. Цахриссон, подводя в заключительном слове итоги семинара, сказал, что опыт Советского Союза в области «абетизации» малых народов достоин изучения в такой международной организации, как ATypI.

Затем всем слушателям были выданы очень красиво отпечатанные свидетельства о том, что они были участниками стокгольмского Семинара звезд 1968 года. Я должен был их подписать. А мне ректор вручил от имени Графического института очаровательный сувенир: полуштоф из благородного шведского стекла, не уступающего по своим качествам самому лучшему хрусталю.

Вечером предстоял прощальный банкет, на который был приглашен весь Семинар звезд. Нас отвезли в загородный ресторан «Ульриксдальс вэрдсхуз». Известный своей респектабельностью ресторан занимает верхний этаж гостиницы, которая находится в непосредственной близости от летней резиденции короля. Гостиница была построена в 60-х годах прошлого столетия. Ее интерьеры сохранили всю прелесть столетней давности, а весь персонал состоит из пожилых, элегантно одетых мужчин и дам, с большим достоинством, но в то же время чрезвычайно внимательно и корректно несущих свою службу. Из окон банкетного зала открывается вид на просторную, залитую солнечным светом поляну со стрижеными газонами и разбросанными здесь и там старыми деревьями, а в центре ее возвышается флагшток с поднятым на нем огромным голубым флагом с желтым крестом.

Цахриссон предупредил меня заранее, что я должен буду произнести в самом начале банкета прощальный спич. Когда все расселись по местам за огромным общим столом, ректор предоставил мне слово.

Поблагодарив участников семинара за то внимание, с которым они отнеслись к моим лекциям, я сказал, что во время полета из Москвы в Стокгольм с огорчением думал о том, как мало известно мне о культуре и искусстве скандинавских стран. Но когда с высоты птичьего полета я увидел очертания берегов Скандинавского полуострова, мне вспомнилось вдруг, что видел их уже раньше, летая над Швецией с гусями Нильса Хельгерссона. Живо вспомнились мне годы моего детства, когда родители читали мне вслух прекрасные древние легенды, пересказанные Сельмой Лагерлёф. Ожили в памяти и Йост Берлинг, и его галантные кавалеры. Я вспомнил, что наши отцы зачитывались Стриндбергом, а Ибсен был одним из любимейших драматургов в России. Его героинь и героев с огромным успехом играли такие великие русские артисты, как Комиссаржевская и Станиславский. «Пер Гюнта» и чудесную музыку Грига к этой поэтической драме знает у нас каждый. Пьесы Ибсена не сходят со сцены наших театров и по сей день. Еще один художник издавна любим в России: Торвальдсен. Кто не знает его «Амура и Психею»?

«Должен признаться,— сказал я,— что в ранней юности был безнадежно влюблен сразу в двух норвежских девушек. Я не знал, которой из них отдать предпочтение,— они были такие разные! Одну звали Эдварда, другую — Виктория...

Ганс Христиан Андерсен! Наши бабушки, матери и отцы рассказывали и читали нам его сказки. Потом мы читали их своим детям, а скоро будем рассказывать и внукам. Как видите, в нашей стране знают и любят скандинавскую литературу, искусство, музыку.

Чем же близка нам, русским, ваша культура? Я думаю, тем, что вся она проникнута духом подлинного гуманизма, уважением и любовью к людям.

Я поднимаю бокал за вас, шведы!

За вас, норвежцы!

За вас, датчане!

Скоол!»

Все встали со своих мест. Мы осушили бокалы до дна, прямо глядя в глаза друг другу,— как это принято у скандинавов.

На банкете присутствовал, приглашенный ректором, наш советник по культуре Анатолий Васильевич Королев, свободно владеющий шведским, английским и немецким языками. Он очаровал своей обходительностью скандинавских дам, обступивших его после банкета тесным кольцом, расспрашивая о жизни в Советском Союзе.

С некоторыми из моих слушателей мне удалось познакомиться несколько ближе, разговаривая в перерывах между занятиями.

Очень приятное воспоминание оставил по себе молодой норвежский художник, рассказавший о том, как во время немецкой оккупации он и другие норвежские мальчишки старались подкормить русских военнопленных, подкатывая картошку под ограду из колючей проволоки.

С Эриком Линдегреном, красивым крупным блондином, основателем школы графических искусств в маленьком городке Аскиме на юге Швеции, с первого дня знакомства возникла взаимная симпатия. Он подарил мне на прощание новое издание своего «ABC» с авторской надписью. Трехтомный альбом Линдегрена по истории шрифтов на английском языке стал с этих пор самым моим любимым пособием при занятиях с московскими художниками*.

* Lindegren E. ABC of Lettering and Printing Types. Vol. A—C. Askim, Sweden, 1964—1965.

Прощание с Германом Цапфом и с новыми скандинавскими друзьями было грустным. Но особенно жаль было расставаться с Брором: за время моего короткого пребывания в Стокгольме мы оба прониклись по-настоящему дружескими чувствами. Он уезжал на следующий день на юг, в Гетеборг, а я — на север, в Лапландию...

Моя командировка подошла к концу. Но мне было сделано через наше посольство в Швеции еще одно неожиданное предложение съездить, всего на одни сутки, на север Швеции и прочесть там лекцию о современной советской графике. Просьба об этом исходила от объединения художников-графиков (так называемая Мастерская Клокгорден) в городе Лулео, центре Норботтенского лена (округа) у самого полярного круга. Художников поддержали Общество шведско-советской дружбы и власти города и лена, в состав исполнительного комитета депутатов которого входило несколько коммунистов. Без долгих раздумий я дал согласие: уж очень заманчиво было повторить путь Нильса Хельгерссона с юга на север вдоль побережья Швеции и побывать в местах, где обитает андерсеновская Снежная королева. Правда, мне не пришлось лететь по воздуху: в оба конца я ехал по железной дороге, и не днем, а ночью. Но ночи были белые, и, жертвуя сном, я глядел, не отрываясь, в окно. Я видел университетский городок Упсала, леса без конца и края, мосты через широкие реки, бегущие с гор к морю, темно-красные домики среди черно-зеленых елей и сосен, сверкающие озера, обнаженные скалы и снова леса, леса и леса...

В Лулео — небольшом провинциальном городе, центре большого промышленного района — я был встречен с таким почетом, как если бы представлял собой всю нашу великую страну: был принят председателем исполнительного комитета лендсдага Норботтенского лена, а завтрак в мою честь давал один из «директоров», членов магистрата города Лулео. Затем меня передали в руки местных художников, которые праздновали в этот день открытие выставки своих произведений — офортов и гравюр. После вернисажа и обеда с художниками с восьми часов до полуночи я читал им лекцию о советской графике за пятьдесят лет, показал при этом множество иллюстраций и ответил на вопросы, которыми они меня буквально засыпали.

После полуночи (понятие условное здесь, близ полярного круга, в первый день лета — наступило уже 1 июня) мы ужинали в ресторане при дневном свете и видели сквозь стеклянную стену, как солнце, опустившись за горизонт буквально на несколько минут, снова взошло над водами мощной реки Луле-Эльв, окрасив ее гладь в пурпур и золото. Потом гуляли большой компанией по совершенно пустым улицам спящего города, а потом, в уютной маленькой квартире одного из участников выставки, архитектора Карлбранда, пили кофе с коньяком, говорили о русской литературе и... о русских женщинах, которых просвещенные современные жители Лапландии отлично знают по романам Достоевского и очень высоко ценят. Особенно восхищался Достоевским и русскими женщинами молодой интересный художник Мате Рисберг, с которым мне больше всего пришлось общаться, так как он лучше других мог говорить со мной понемецки. В течение нескольких лет после поездки в Швецию я получал от него дружеские письма, один раз даже из Италии.

Я не смял даже постели в забронированном для меня номере в отеле, не менее роскошном, чем стокгольмская «Фореста». Сразу после завтрака меня и Рисберга увез на своей машине молодой ученый-педагог Зигвар Линдгрен — друг художников «Мастерской Клокгорден», живущий в Хамельстаде (старом городе). Будучи по образованию филологом, он прекрасно владел русским языком и выполнял функции переводчика во время официального приема властями города и округа. Мне хотели показать старинный, покинутый жителями рабочий поселок, с которого начиналась история современного города Лулео. Поселок этот, состоящий из нескольких десятков ярко окрашенных деревянных домиков с закрытыми ставнями, но содержащийся в идеальном порядке старыми хозяевами, посещается лишь от случая к случаю: здесь сохранилась действующая старинная кирха XIV века. Ее великолепный резной алтарь работы голландских мастеров с раскрашенными фигурами из дерева, изображающими страсти господни, сверкал позолотой. Сюда и сейчас приезжают переселившиеся на постоянное жительство в современные дома нового города владельцы хамельстадских хижин для совершения бракосочетаний, крещения детей и поминовения усопших. В такие дни, да в дни храмовых праздников, ставни раскрываются и старинный поселок вновь оживает.

После обеда в кругу семьи Линдгренов в их просторном деревянном доме, внешне похожем на большой сарай, но очень комфортабельном и хорошо обставленном, я был отвезен прямо к поезду и распрощался с моими новыми друзьями и с приветливым городком, который был украшен белыми флагами с голубыми скрещенными ключами св. Петра (герб города Лулео), зелеными ветками берез и гирляндами из хвои по случаю наступающего Троицына дня.

Мне не удалось поспать в поезде и на обратном пути: слишком я был переполнен впечатлениями. Снова была белая ночь, и снова я не мог оторвать глаз от окон вагона.

В Стокгольме, утром 2 июня, в воскресенье, меня встретил наш советник по культуре, и оставшееся до вечернего самолета время я провел в его обществе. Он успел еще свозить меня в город-сателлит Фарста, населенный исключительно молодыми семьями, своего рода город будущего, и очень интересно рассказал о шведской молодежи и о жизни в Швеции вообще. Затем я был доставлен им на Упсальский аэродром, вылетел на «Боинге» скандинавской авиакомпании SAS около пяти часов вечера и, как мне показалось, мгновенно опустился на Шереметьевском аэродроме — переутомленный путешествием в Лапландию, я проспал два часа полета как убитый, очнувшись от толчка, когда колеса самолета коснулись посадочной дорожки.

Сквозь стекло иллюминатора я увидел издали быстро надвигающуюся пеструю толпу встречающих, и среди них группу людей с огромными букетами сирени. «Кто эти счастливцы, которых встречают цветами?» — успел я подумать, двигаясь к трапу.

Этим счастливцем оказался я сам: моя жена, сын и его дачные приятели, живущие по соседству с нами в Шереметьевском поселке, наломали сирени, и я был встречен, как какая-нибудь знаменитость, возвращающаяся на Родину из гастрольной поездки...

В январе 1969 года в Стокгольме собирались пышно отпраздновать двадцатипятилетие Графического института. К юбилейным торжествам предполагалось издать небольшой сборник высказываний бывших студентов института, ставших известными графиками (одним из первых среди них был Эрик Линдегрен), а также руководителей весенних Семинаров звезд начиная с 1950 года. Всего к 1969 году состоялось семнадцать семинаров, я был руководителем последнего из них, в 1968 году, и меня попросили высказать свои взгляды на будущее графических искусств. Вот что я написал для юбилейного сборника*:

* Grafiska Institutet Tjugofem ar. Publikation utgiven vid jubileet den 19 januari 1969. Stockholm, 1968, s. 51.

«Думать о будущем графических искусств — значит думать о молодежи: о ее профессиональной подготовке и о ее духовном развитии. Научить ремеслу сравнительно просто. Гораздо сложней развить духовные способности человека, воспитать художника.

Думая об этой проблеме и вспоминая собственную жизнь, полную поисков и ошибок, я убедился, что самый верный и самый короткий путь в искусство будущего лежит через познание пути, уже пройденного человечеством. Попытки игнорирования традиций, накопленного опыта, то есть культуры, приводят искусство в тупик. Как мне кажется, молодежь 60-х годов понимает это лучше, чем понимало в дни своей юности поколение, к которому принадлежу я сам. Это вселяет надежду, что, несмотря на техническую революцию, происходящую на наших глазах в области полиграфического производства, прикладная графика ближайшего будущего будет развиваться на здоровой основе традиций, обогащаясь новыми формами, почерпнутыми из современной жизни или подсказанными новейшей техникой, которая является неотъемлемой частью современной жизни. Но технику создает человек, она подчинена ему. Техника расширяет, а не сужает творческие возможности человека. Об этом всегда следует помнить молодому художнику, труд которого связан с техникой. Не „умные машины“, а человеческий гений, создавший все, что было и есть прекрасного в искусстве прошедших времен, будет создателем и искусства будущего».

>>

<< || [оглавление] || >>