31. На выставке эстонских художников шрифта в Таллине (слева направо: П. М. Кузанян, В. В. Лазурский, В. К. Тоотс). 1970
В. Лазурский. Путь к книге | ЗРЕЛОСТЬ | ПУТЕШЕСТВИЯ | ГЕРМАН ЦАПФ. ПРАГА 1965
Имя Германа Цапфа, самого значительного каллиграфа нашего времени, было мне хорошо знакомо. Репродукции с его работ я видел в книгах о шрифте Альберта Капра, Виллу Тоотса и Олдржиха Главсы, вышедших в свет в 50-х годах. Цапф обратился к эстонскому каллиграфу Тоотсу с просьбой откорректировать начертания русских курсивных букв: немецкий каллиграф не был уверен в том, что им самим написанные буквы достаточно органичны по начертаниям и пропорциям, с точки зрения «русского глаза». Тоотс прекрасно писал ширококонечным пером не только латинские, но и кириллические курсивы. Однако, не считая себя знатоком русской шрифтовой графики, он из чрезмерной щепетильности (как это характерно для большого мастера!) обратился за помощью к своим московским друзьям.
В первой половине 1960 года я получил от Тоотса письмо, в котором он спрашивал, соглашусь ли я вступить в переписку по профессиональным вопросам, касающимся русского шрифта, с западногерманским художником-каллиграфом.
В июне того же года я получил первое письмо от самого Цапфа с вложенным в него алфавитом. Алфавит русских рукописных букв был нужен Цапфу для выполнения очень благородной задачи: ему было заказано написать каллиграфическим курсивом полный текст преамбулы Декларации Объединенных Наций на четырех языках — французском, английском, испанском и русском. Все буквы были написаны артистически. Видно было, что Цапф тщательно изучал доступные ему источники. Лишь немногие буквы нуждались в легкой корректировке.
В ответном письме я постарался, возможно деликатнее, указать на некоторые архаизмы и набросал карандашом возможные альтернативные начертания, выразив свое искреннее восхищение каллиграфией и типографскими шрифтами Цапфа — Микеланджело и Систина. Потребовалось еще обменяться двумя-тремя письмами, чтобы окончательно выяснить наилучшие варианты. В благодарность за помощь Цапф прислал мне свою изумительную по красоте книгу Feder und Stichel («Перо и резец»). На чистом листе перед титулом была дарственная надпись бисерным почерком: «Другу красивых букв Вадиму Владимировичу Лазурскому. Герман Цапф, Франкфурт на Майне».
Завязавшаяся профессиональная переписка на этом не заглохла. Мы обменивались книжными новинками, относящимися к интересующим нас обоих областям книжного искусства и шрифта, причем Цапф проявлял необычайную щедрость, и постепенно у меня образовалось довольно значительное собрание его трудов. Это дало мне возможность написать в 1962 году обстоятельную статью о его творчестве, опубликованную (пять лет спустя!) в нашем сборнике «Искусство книги»*.
* Вып. 4 (1961—1962). М., 1967.
В 1965 году я получил приглашение в Прагу на международную конференцию, посвященную проблемам современного книгопечатания. К ней была приурочена выставка работ двух крупнейших проектировщиков шрифта — Адриана Фрутигера, автора шрифта Универс (Париж), и Германа Цапфа*. Фрутигер, к сожалению, не смог приехать. С Цапфом же мы впервые встретились и узнали друг друга именно здесь, в Праге. Он выглядел моложе своих сорока шести лет, был довольно высок ростом, сухощав, строен, очень гладко причесан и чрезвычайно сдержан в проявлении чувств. Целую неделю мы ежедневно встречались на выставке Фрутигера — Цапфа, вместе посещали многочисленные музеи, осматривали достопримечательности старой Праги. В огромном Музее чешской письменности, разместившемся в бывшем Страговском монастыре в Градчанах, Цапфу и мне предложили расписаться в толстой, сохранившейся с давних времен книге почетных посетителей монастыря. В ней расписались в свое время лорд и леди Гамильтон. Рядом с их подписями красуется имя адмирала Нельсона...
* Выставка работ Фрутигера и Цапфа открылась 1 октября 1965 года.
Цапф не ограничился только именем. В одно мгновение он начертал с изумительной виртуозностью целый алфавит, пользуясь разноцветными авторучками, извлеченными из аккуратного футлярчика, всегда носимого в кармане пиджака.
В другой раз известный чешский художник Карл Сволинский, с которым я познакомился еще в 1964 году в Лейпциге, и его жена Мария свозили меня и Цапфа на своей машине в Ждяр (Южная Моравия), где в старинном замке, расположенном на живописном берегу реки Сазавы, развернута великолепная экспозиция Музея книги. В отличие от пражского Музея чешской письменности, представляющего собой богатейшее собрание рукописей, книг, документов, изобразительных материалов, относящихся к истории чешской литературы, ждярский музей — настоящий музей книжного искусства всех времен и народов: огромная коллекция красивейших манускриптов и печатных книг. Ни до того, ни после мне не приходилось видеть одновременно в открытой экспозиции такого количества знаменитых иллюстрированных и не иллюстрированных книг, прекрасных образцов каллиграфии допечатного периода и шедевров типографского искусства за пять столетий существования книгопечатания, красивых переплетов, титульных листов, книжных разворотов и колофонов. Здесь же нам показали большую коллекцию работ недавно умершего современного чешского художника книги и шрифта Олдржиха Менхарта, переданную музею вдовой мастера Марией Менхартовой.
Замечу здесь, в скобках, что перед самым отъездом из Праги я посетил по приглашению пани Менхартовой дом на Малой Стране, где жил и работал знаменитый каллиграф. Сводил меня к ней Милан Хегар. Пани Менхартова угощала нас кофе с печеньями, усадив меня в кресло, на котором сиживал ее покойный муж. На прощанье я был осчастливлен бесценным подарком — книгой Менхарта «Наука о шрифте».
По возвращении из Ждяра в Прагу чета Сволинских принимала Цапфа и меня в своем двухэтажном особняке на Заторце, дом № 13. Они водили нас также на оперу Сметаны «Проданная невеста», разыгранную в Народном дивадле в декорациях Карла*. Побывав на его родине — в Южной Моравии,— я мог судить о том, как природа и народное творчество этой прекрасной страны правдиво и точно запечатлелись в жизнерадостных красках костюмов и декораций спектакля.
* В его же декорациях эта опера была поставлена в московском Большом театре в 50-х годах.
В незабываемом путешествии в Ждяр, кроме Карла и Марии Сволинских, принимали участие редактор пражского журнала Typografia Станислав Соучек и один из самых талантливых чешских художников книги Олдржих Главса. Оба они уделили Цапфу и мне очень много времени и внимания. В Вышеграде (пражском некрополе) они показывали нам старые и новые погребения с превосходно высеченными на камне надписями, вызывавшими восторг не только у меня, но и у Цапфа, успевшего уже побывать в Италии и видевшего там несравненные надписи Древнего Рима и флорентийских надгробий эпохи Возрождения. Водили они нас и в собор святого Вита, и в словолитню «Графотехна», и в мастерскую художника Троупа, рисунки которого украшают известную книгу О. Главсы «Латинские типографские шрифты». Развлекали феерическим представлением в театре «Латерна Магика». Возили, наконец, в исторический замок Карлштейн, кормили отменно вкусными обедами и поили замечательным чешским «пивечком»...
Девять дней в Праге, сказочно красивом городе, удивительным образом сохранившем весь свой старинный облик, пролетели как сон. Ежедневные встречи с Германом Цапфом незаметно сблизили нас. При первой встрече Цапф показался мне чрезмерно корректным, даже сухим и малообщительным человеком. Впечатление это было совершенно ошибочным. При более близком знакомстве очень скоро обнаружились другие, сокровенные черты его мягкой, доброжелательной натуры, черты, о которых я мог догадываться и раньше, читая его прелестную автобиографическую книжечку «Об алфавитах».
Работая в 1957—1962 годах над проектом своей гарнитуры, я пытливо вникал в особенности множества современных типографских шрифтов, созданных в послевоенные 50-е годы. Среди них особенное восхищение вызывали у меня шрифты Германа Цапфа. Мне казалось, обладай я его удивительным мастерством, и у меня могло бы получиться нечто подобное. Как это объяснить? В его понимании пластики букв было нечто родственное моим собственным ощущениям, и мне казалось, что душевный склад этого человека должен быть близок моему собственному. В какой-то степени это предощущение оправдалось. Во всяком случае, расставались мы друзьями.
Цапф много расспрашивал меня о нашей жизни в годы воины — как и я, он был ее участником. Но в отличие от меня он не был фронтовиком, а просидел почти всю войну в оккупированной Франции, в одном из замков на Луаре, изготовляя топографические карты, а в часы досуга (были и часы досуга!) рисовал бабочек и цветочки, которых было множество на поросшем травой внутреннем дворе его тихой обители. Мои рассказы о том, что я увидел, пройдя в пешем строю по выжженной земле от самой Москвы через «зону пустыни», в которую была превращена Смоленщина, по топям и лесам разоренной Белоруссии, произвели на него большое впечатление. Еще совсем недавно мы были врагами. Неужели нашим сыновьям, родившимся уже после второй мировой войны, вновь предстоит, зарывшись в землю, стрелять друг в друга?
Мысль эта казалась одинаково ужасной нам обоим. И, прощаясь в Праге, мы обещали друг другу делать все от нас зависящее, чтобы не могла повториться война между нашими народами.
По возвращении в Москву я получил от Германа письмо, в котором содержались его впечатления от нашей встречи в Праге. Как и раньше, оно было очень сдержанным. Но теперь я чувствовал за этой сдержанностью всю ту теплоту, которую он не привык выплескивать наружу, напоказ людям.
Снова мы встретились с ним в самом начале 1968 года. На этот раз — в Италии.
<< || [оглавление] || >>