27 Мастерская промышленной графики. А. Д. Крюков, И. И. Фомина, В. В. Лазурский, Г. А. Кравцов и другие члены художественного совета во время заседания.
В. Лазурский. Путь к книге | ЗРЕЛОСТЬ | КНИГИ. КОНЕЦ 40-х — 60-е ГОДЫ | ИРАИДА ИВАНОВНА ФОМИНА. ВЕЧЕР В. А. ФАВОРСКОГО
В 1930 году, когда, только что окончив Одесский художественный институт, я приехал в Москву и поселился на Сивцевом Вражке, Всесоюзным объединением «Интурист» был объявлен конкурс на туристические плакаты. Конкурс был открытый — в нем могли участвовать все желающие. Запечатанные конверты с девизами, соответствующими девизам на плакатах, могли быть вскрыты лишь после присуждения премий. Узнал я об этом у наших старых друзей, Комиссаржевских*, живших неподалеку, близ Арбатской площади. Отец семейства Николай Федорович, родной брат артистки В. Ф. Комиссаржевской, работал в «Интуристе».
* Фамилия Комиссаржевских писалась через два «м» и через два «с».
Мне необходимо было начать зарабатывать деньги. Я попытался сделать плакат на тему «Посетите Одессу». Но убедившись вскоре в полной своей технической беспомощности,— я ведь был станковист, и мне никак не удавалось покрыть ровным слоем гуаши фон, который должен был изобразить немыслимую голубизну южного моря и безоблачного неба,— я впал в отчаяние и бросил работу, не доведя ее до конца...
Зайдя однажды к Комиссаржевским, я увидел на стене два больших туристических плаката. На одном была изображена среднеазиатская архитектура с маленькими фигурками людей и верблюдов, на другом — Ростральная колонна с сидящим Нептуном перед зданием ленинградской Биржи. Оба плаката мне сразу понравились. Николай Федорович сказал, что жюри конкурса единодушно присудило им первую и вторую премии. Когда вскрыли конверты, оказалось, что автор обоих плакатов одно и то же лицо — ленинградская художница Фомина, никому тогда еще не известная. Лишь двадцать лет спустя я познакомился с Ираидой Ивановной Фоминой и стал бывать в их необычном доме на Первой Мещанской (ныне проспект Мира).
Квартира Фоминых — надстройка над старой барской конюшней, спрятавшейся в глубине просторного двора, по соседству с запущенным старомосковским садом. Надстройка была сооружена в 30-х годах по плану Ивана Александровича Фомина, отца художницы, когда он был назначен главным архитектором столицы и семья его переехала из Ленинграда в Москву. Ивана Александровича давно уже не было в живых, но дух его незримо присутствовал в доме, сразу поражавшем впервые входящего в него несхожестью с большинством коммунальных квартир московской интеллигенции первых послевоенных лет. Поражала прежде всего строгость вкуса в выборе немногочисленных, необходимых предметов обстановки, почти сплошь — старинных. Обоев не было. Стены всех помещений были окрашены клеевой краской. Этим занимался старый опытный маляр. Колера составляла вместе с ним сама Ираида Ивановна, добиваясь тонких сочетаний цвета в смежных комнатах. С высокого потолка просторной синей передней свисал старинный фонарь со стеклами, состарившимися вместе со своей благородной бронзовой оправой. Из передней можно было прямо попасть и в бывший кабинет Ивана Александровича (теперь эта комната с лимонно-желтыми стенами принадлежала Ираиде Ивановне), и в терракотовую комнату ее дочери Саши, и в золотисто-солнечную комнату бабушки Александры Николаевны, обаятельной старой дамы, которую и старухой-то нельзя было назвать — такая у нее была светлая голова.
Но самой большой и, пожалуй, самой привлекательной была рабочая комната, оборудованная еще самим Иваном Александровичем. Теперь в ней работали мать и дочь, сидя рядом за большими столами светлого дерева, вытянувшимися вдоль продольной стены мастерской под огромными, светлыми окнами. Два окна боковой стены давали дополнительный свет слева. В углах стояли стеллажи с книгами по искусству, заманчиво поблескивая золотом корешков. На другой продольной стене (все стены этой комнаты были окрашены светлым вермильоном изысканного оттенка) висели, тесно примыкая друг к другу, восемь больших офортов — проекты И. А. Фомина, напоминающие своей монументальностью фантастическую архитектуру Пиранези. Под ними стоял красивый диван красного дерева, круглый обеденный стол на массивной ноге, украшенной тремя резными дельфинами, и несколько удобных старинных кресел — мастерская служила одновременно и столовой и гостиной. У глухой боковой стены, справа от входной двери, стоял огромный, высокий и глубокий «желтый комод» с множеством плоских выдвижных ящиков. В нем хранились чертежи Ивана Александровича, работы его дочери и внучки. Над комодом еще два офорта, так называемые рожи,— воспоминание о маскаронах, украшающих фонтаны, которые зарисовал когда-то Иван Александрович, путешествуя по Италии. Убранство этой удивительно красивой комнаты завершала бронзовая люстра очень строгой формы, без хрустальных подвесок, с рожками для свечей (теперь, увы, электрических). Рабочие столы освещались по вечерам удобной современной осветительной аппаратурой. Но и эти новшества, вызванные необходимостью, как-то органично сплетались с прекрасным наследием предков, образуя нерасторжимую связь времен. Так же цельны и гармоничны были души обитателей этого прекрасного дома.
Дочь зодчего, Ираида Ивановна, много работала над оформлением книг по архитектуре. Тонко чувствуя стиль, она умела точно и лаконично пересказать в графике мотивы, подсказанные архитектурой. Именно книги по архитектуре, показанные ею на первой выставке московских художников книги в 1948 году, привлекли общее внимание декоративностью оформления и строгим вкусом.
После Третьей выставки художников книги мое знакомство с Фоминой очень скоро переросло в тесные дружеские отношения между нашими семьями. Мы стали все чаше бывать друг у друга. Кроме того, каждую неделю встречались на заседаниях художественного совета в цехе промышленной графики*. Совет этот был учрежден в 1951 году, и мы оба стали членами его с первого дня основания. Ираида Ивановна работала в нем до самой своей кончины в 1964 году, а я — более четверти века.
* В системе Комбината графического искусства (КГИ) Московского отделения Художественного фонда РСФСР.
Еще больше сблизила меня с Фоминой работа в Музыкальном издательстве. Здесь мы могли «отвести душу», оформляя музыкальные произведения классиков и корифеев новейшей музыки. Обстановка в этом издательстве была в описываемое время совершенно интимная. Вся художественная редакция помещалась в крохотной комнатке, больше похожей на чулан, от пола до потолка заваленной какими-то папками, среди которых работал неутомимый, всегда шутливо настроенный Алексей Иванович Евменов — единственный художественный редактор, соединявший в своем лице все функции художественного отдела Музгиза. У него появлялись то один, то другой помощник*, но вся основная работа, включая и техническое редактирование, находилась в его руках. Обычно он сам макетировал книги и нотные издания, а нам, художникам, оставалось только внешнее оформление партитур, клавиров и книг по истории и теории музыки, выпускаемых издательством.
* В. Г. Терещенко, Ю. А. Марков и другие, ставшие впоследствии прекрасными художественными редакторами и оформителями книг.
Впрочем, иногда нам позволяли вторгнуться и внутрь не только книг, но и партитур. Так, Ираидой Ивановной были сделаны в 50-х годах работы, упрочившие за ней репутацию первоклассного книжного художника. Я имею в виду оформленные ею партитуры «Князя Игоря» Бородина (1953) и «Бориса Годунова» Мусоргского (1955). В это же время мною были оформлены «Месса си минор» Баха (1954) и «Реквием» Моцарта (1955). Когда 15 сентября 1964 года Ираида Ивановна Фомина скончалась, наша семья потеряла очень близкого и верного друга. Тяжелая болезнь застигла ее в самом расцвете таланта. Она особенно много и продуктивно работала последние пять лет.
«Я делаю для „Искусства“ две книги,— писала мне Ираида Ивановна в декабре 1959 года,— „Феофан Грек и его школа“ и Троица Андрея Рублева. Это очень приятно, и я наслаждаюсь, как всегда, в начале работы, и, как всегда, все хочется переделать к концу работы. Вот как раз в этой стадии у меня находится „Феофан Грек“»*.
* Речь идет о книгах В. Лазарева «Феофан Грек и его школа» (М., 1960) и Н. Деминой «„Троица“ Андрея Рублева» (М., 1962). Работа над ними началась в 1959 году.
Все сказанное в этом отрывке из письма чрезвычайно характерно для Фоминой. Ее взыскательность к самой себе была поразительна. Она переделывала буквально по двадцать раз одну и ту же работу. Она обычно не разбрасывалась, не искала разных решений. Решение, по большей части, было уже сразу то, к которому после долгих размышлений она возвращалась, чтобы остановиться на нем окончательно. Но это было совершенно редкостное вариационное дарование. Из нее буквально били ключом мысли, развивающие первоначальную мысль. И она никак не могла остановиться на том или ином варианте, затрудняясь выбрать, что лучше, и всегда была не удовлетворена своей работой. Если бы не нажимало издательство, она переделывала бы еще и еще раз. Мне рассказывали художественные редакторы, что часто, сдав работу, Ираида Ивановна вдруг звонила по телефону или приезжала сама в редакцию и упрашивала, чтобы ей вернули ее оригиналы, потому что она сообразила, что сделала что-то не так, и нужно было бы сделать это лучше. С ней ссорились из-за этого.
Вкусом она обладала совершенно безошибочным. Думаю, что это не только мое субъективное суждение. Я знал многих художников, товарищей по работе, очень разных по возрасту и опыту, по манере и вкусам, приходивших к ней, чтобы посоветоваться о своей работе, когда их одолевали сомнения. И все они очень считались с ее оценкой. Для меня лично мнение Ираиды Ивановны было всегда наивысшим судом. Она была очень принципиальна и пряма в своих суждениях об искусстве, но умела так деликатно их высказывать, умела так по-человечески с каждым говорить, что я не встречал никого, кто был бы обижен ею. Так было и на художественных советах, и на жюри, в которых она участвовала, и в личных, товарищеских отношениях.
Говоря об Ираиде Ивановне как о художнике книги, нельзя обойти молчанием тот вклад, который она внесла в развитие отечественного искусства шрифта. Когда готовилась к печати наша первая книга «Искусство шрифта»*, всем причастным к этому изданию хотелось, чтобы Фомина дала побольше своих работ. Многие вещи она не хотела давать, говорила, что она «не художник шрифта» и «не хочет срамиться». Набралось все же достаточно много превосходных шрифтовых работ. Но то, что Ираида Ивановна успела сделать после выхода в свет этого альбома, еще более значительно**.
* Искусство шрифта. М., 1960.
** Я имею в виду те алфавиты, которые художница нарисовала, работая над книгами «Феофан Грек» и «„Троица“ Андрея Рублева».
В 1964 году в издательстве «Искусство» вышло в свет несколько книг, над оформлением которых Ираида Ивановна работала в самые последние годы своей жизни: «Этюды по истории западноевропейского искусства» М. Алпатова и «Рисунки художников итальянского Возрождения», «Тициан и венецианская портретная живопись XVI века» И. Смирновой.
Незадолго до смерти Фоминой я навестил ее в ее прекрасном доме. Перенеся недавно тяжелую операцию, она лежала в постели. Ей снова стало хуже, и нужно было опять ложиться в больницу. Я принес ей только что вышедшую книгу М. Алпатова «Этюды по истории западноевропейского искусства». Ей пришлось, как это было принято в то время, рисовать титульный лист: у нас не было, как нет и поныне, хороших титульных шрифтов, и в тех случаях, когда художник отказывался ради цельности общего впечатления от откровенно рукотворных надписей, ему приходилось имитировать типографский шрифт, рисуя заголовки для воспроизведения их с помощью клише*.
* В 70-х годах по той же самой причине прочно вошла в практику расклейка фотоотпечатков типографских шрифтов. В отличие от многих я не вижу в этом ничего дурного. Дурно лишь то, что наша полиграфия по-прежнему страдает из-за отсутствия хороших в художественном отношении титульных шрифтов, годных для расклейки.
Рассматривая книгу Алпатова, Ираида Ивановна сказала очень грустно: «Может быть, это самоубийство для художника, но мне хочется набирать книги, которые я оформляю. Я бы сейчас ничего в них не рисовала».
Оговариваюсь: это было сказано о книгах по изобразительному искусству, насыщенных репродукциями с произведений великих мастеров. Наши взгляды совершенно совпадали. Мне тоже хотелось иметь в своем распоряжении и собственный титульный шрифт, отлитый в металле, и целый ассортимент хороших титульных и текстовых шрифтов для набора всей книги в целом по заранее продуманному плану...
Прощаясь в тот день с Ираидой Ивановной, я и думать не мог, что вижу ее в последний раз. Она скончалась внезапно, во сне, от тромбоэмболии легочной артерии.
Ираида Ивановна была человеком с горячим, отзывчивым сердцем. Она всегда готова была помочь товарищам в нужде и делала это так радостно, так охотно, что принять от нее помощь было очень легко. Она страстно возмущалась всякой несправедливостью и мужественно защищала товарищей, попавших в беду. Скромность, требовательность к себе и доброжелательность к людям были основными чертами ее характера. Она всегда была готова поделиться своим огромным опытом, подать самый беспристрастный и благожелательный совет тем, кто в нем нуждался. Не удивительно, что, сама сохранив душевную молодость и чистоту, она всегда была окружена молодежью. А с каким вниманием и чуткостью относилась она к молодым художникам, как много помогала им! Как много людей приходило в гостеприимный дом Фоминых и всегда находило здесь чуткого друга, который радовался вместе с ними их радостям и разделял их горести и печали.
Человек и художник были неразделимы в Фоминой. Творчество ее было светлым, простым и ясным, оригинальным и многообразным. Она оформила огромное количество книг. Среди них большое место занимали книги по архитектуре, музыке, изобразительному искусству. Удивительно красивые и декоративные работы Фоминой всегда были украшением выставок московских художников книги. Но если заходил разговор о том, что пора бы ей отважиться на персональную выставку, она отнекивалась, говоря, что не наберет достаточного количества работ, которые удовлетворяли бы ее самое.
Когда Ираиды Ивановны не стало, сразу же было решено организовать посмертную выставку ее произведений. Выставка открылась весной следующего года в старом помещении МОСХа в Ермолаевском переулке. Я принимал участие в ее подготовке и экспозиции. Мне же было поручено сделать сообщение о жизни и творчестве художницы на вечере, посвященном ее памяти*. Вечер этот вылился в необыкновенно искреннюю хвалу художнику и человеку, высоко ценимому и любимому всеми, кто соприкасался с Фоминой в искусстве, частной и общественной жизни. Все выступавшие говорили о ее огромном обаянии, благородстве характера, доброте и отзывчивости.
* Вечер состоялся прямо на выставке 2 июня 1965 года. В № 11 журнала «Искусство» за 1965 год в разделе «По выставочным залам» была помещена моя статья «Ираида Фомина — художник книги».
«Это был очень гармоничный человек, гармоничная личность, гармоничный художник»,— сказал о ней известный художественный критик Осип Бескин*.
* Стенограмма вечера памяти И. И. Фоминой (экземпляр, сохранившийся в моем архиве).
Но особенно запали мне в душу слова, сказанные об Ираиде Ивановне Илларионом Голицыным — одним из ближайших учеников В. А. Фаворского: «Я считаю, что Ираида Ивановна похожа характером на Владимира Андреевича... Это такое же философское отношение к жизни, очень терпеливое, спокойное и страшно мудрое. И ее отношение к работе — я вижу, что эти работы сделаны с таким же напряжением, как это делал Владимир Андреевич, и результаты такие же.
...Я верил глазам Владимира Андреевича, когда о ней говорили или когда приносили книгу Ираиды Ивановны. И глазам Ираиды Ивановны, когда говорили о Владимире Андреевиче.
Разговор — это уже второе, а главное — то, что находится внутри. Разговор должен быть. И сейчас разговор, на мой взгляд, очень хороший, действующий на людей страшно, такой, как вечер Владимира Андреевича был, какое моральное ощущение получилось от этого»*.
* Та же стенограмма.
Голицын имел в виду вечер, посвященный творчеству В. А. Фаворского, который состоялся в Государственном музее изобразительных искусств им. Пушкина 23 декабря 1964 года. Владимир Андреевич был еще жив, но прикован к постели и не мог присутствовать на вечере, устроенном в связи с его большой персональной выставкой.
Вечер был устроен не в тех залах на втором этаже, где были развешаны работы Владимира Андреевича, а внизу, в большом зале новой французской живописи, в который попадаешь через портал из «итальянского дворика». Публика сидела так, что справа были картины Матисса, слева — Пикассо, позади — Ван Гога, а перед глазами — Марке и других постимпрессионистов. Прямо над роялем возвышался «Мыслитель» Родена. За столиком перед публикой сидели: Маша (дочь художника), скульптор Сарра Лебедева, директор музея И. А. Антонова, Н. Н. Волков (председатель графической секции МОСХа).
Вечер начался с короткого сообщения М. В. Алпатова о творчестве В. А. Фаворского. Затем А. Д. Гончаров очень интересно, как он умел, рассказал о своей юности, когда Фаворский был профессором, а одно время и ректором Вхутемаса (это были очень трудные 20-е годы), как в 30-х годах трудно жилось Фаворскому, уволенному и отстраненному от педагогической деятельности, как в 40-х годах, потеряв двух сыновей на фронте, Фаворский трудно жил в эвакуации и как трудно жилось ему в первые послевоенные и даже в 50-е годы, когда клеймо вождя формалистической школы все еще не было стерто с его имени.
Затем не менее интересно говорил о Фаворском-мыслителе и Фаворском-человеке один из его ближайших помощников в больших монументальных замыслах (почти все они остались замыслами) — художник Эльконин. Маша Фаворская прочитала записанные ею мысли отца об искусстве, которые он диктовал в последние годы, уже прикованный к постели.
Второе отделение — концерт из любимых произведений Владимира Андреевича. Сперва будто сошедшие с одной из его гравюр молодые люди, некогда ученики гнесинской школы (теперь уже не столь юные), сыграли «Квинтет» Шостаковича, тот самый, который они играли тогда, когда их рисовал художник. В обстановке зала, переполненного людьми, любящими искусство, где незримо присутствовали тени великих художников рубежа столетий: Матисса, Марке, Гогена, Ван Гога и Леже, Родена, Майоля и Бурделя,— а в соседнем зале толпились Сезанн, Ренуар, Клод Моне, Дега и все остальные импрессионисты, а через портал виден был «Коллеони» Верроккьо и «Давид» Микеланджело,— в этой обстановке «Квинтет» Шостаковича прозвучал совершенно необычно.
Затем с другой гравюры Фаворского «сошла» Мария Вениаминовна Юдина, похожая в своей черной бархатной хламиде и с космами седых волос на старого аббата Листа, и сыграла сперва Бетховена, которого она играла тогда, на гравюре, а потом Шуберта, Шуберта — Листа, а потом еще Моцарта, который был прежде самым любимым композитором Фаворского. Затем она встала и спросила публику, можно ли ей еще сыграть. Все закричали «да!» Она сказала, что последнее время Владимир Андреевич больше всего любит Баха и что она хочет сыграть органную прелюдию Баха, но не знает, сможет ли («здесь нет органа»). Тут она села за рояль и сыграла так, что всем казалось — звучит орган, и все собравшиеся художники, живые и мертвые, смотрели и слушали, и у всех была одна мысль: и в нашем, XX веке есть великие художники и есть великие музыканты,— и, когда публика расходилась, у всех было радостно на душе и хотелось жить и работать.
В этот день Фаворский уже очень плохо чувствовал себя, а 29 декабря его не стало. 31 декабря, в последний день 1964 года, он был с большими почестями погребен на Новодевичьем кладбище.
<< || [оглавление] || >>