25. Жена Галина Лазурская с сыном. 1954
В. Лазурский. Путь к книге | ЗРЕЛОСТЬ | КНИГИ. КОНЕЦ 40-х — 60-е ГОДЫ | «КОМЕДИИ» АРИСТОФАНА. Н. В. ИЛЬИН
В мае 1954 года на Кузнецком мосту открылась большая выставка Гослитиздата. На ней были представлены не только книги, но и эскизы и оригиналы. Среди них — были и мои. Еще до открытия выставки я помогал К. М. Бурову устраивать экспозицию, а между вернисажем и обсуждением несколько раз заглядывал на Кузнецкий мост, чтобы подробнее ознакомиться с выставленными книгами. Однажды я услышал голос Ильина, дававшего кому-то объяснения по поводу развешанных на стендах эскизов художников-иллюстраторов и оформителей. Отделенные выставочным щитом, мы не видели друг друга. Я знал, что там висят и мои эскизы переплета книги Зигмунта Винтера «Магистр Кампанус». Вдруг Ильин произнес мою фамилию, добавив после небольшой паузы: «Хороший художник». Меня бросило в жар — Николай Васильевич был скуп на похвалы. Я поспешил отойти подальше, томимый любопытством: кому он это говорит? Оказалось, Ильин показывал выставку одному из секретарей оргкомитета Союза художников СССР.
На обсуждении выставки главным докладчиком выступал М. П. Сокольников. Затем А. А. Сидоров сделал сообщение о сенсационной находке неизвестной дотоле «грамматики» Ивана Федорова — львовской «Азбуки» 1574 года.
Но для меня лично это обсуждение оказалось особенно памятным потому, что именно на нем, в перерыве, Николай Васильевич совершенно неожиданно предложил мне оформить «Комедии» Аристофана. В первый момент я был вне себя от счастья — никогда мне еще не предлагали столь ответственную и трудную работу. Мне было известно, что Всемирный Совет Мира принял решение о праздновании в 1954 году 2400-летия со дня рождения Аристофана. Я знал также, что юбилейные издания по большей части брался делать сам Николай Васильевич. И вдруг он предлагает эту работу мне. Потом начались сомнения: получив в Гослитиздате два небольших томика «Комедий» Аристофана, выпушенных в 30-х годах издательством «Academia», я узнал, что их оформлял и иллюстрировал Дмитрий Исидорович Митрохин — последний из могикан «Мира искусства», художник, работы которого, приводившие меня в восхищение, я знал с детских лет. Он был жив, жил в Москве и даже соглашался иногда, невзирая на болезни и возраст, оформить ту или иную книгу. Следовало ли мне, зная все это, браться за Аристофана? Не слишком ли самонадеянно? Этично ли, наконец?
В художественной редакции Гослитиздата — небольшой угловой комнате с окнами на две стороны — помещались тогда все художественные редакторы. Лидия Федоровна Калитовская, работавшая уже со мной над «Фараоном» Болеслава Пруса и «Магистром Кампанусом», постаралась убедить меня, что отказаться от предложения, сделанного самим Николаем Васильевичем, просто нельзя: отказ будет принят как неслыханная дерзость. Александр Васильевич Ермаков, которому было поручено художественное редактирование «Комедий», сказал, что соревноваться с Митрохиным не придется, так как речь идет об издании совсем иного типа и от меня потребуются только шрифтовые решения и декор, построенный на материале античной орнаментики.
Было еще одно сомнение: всю работу надо было закончить к 20 июля, то есть сделать ее меньше чем за два месяца. Между тем у меня на руках были неоконченные работы в других издательствах — в «Искусстве» и Музгизе, причем одна из них — «Месса си минор» Баха — очень трудная и многодельная. Но задача была слишком заманчива, мне было уже сорок пять, а я только начинал входить во вкус работы над книгой. Успехи последних двух лет меня окрыляли, и, очертя голову, я взялся за новую работу. Она принесла мне много радостей, но и много неприятностей и огорчений.
С Ермаковым — немолодым и очень опытным художественным редактором — мы обсудили весь план оформления книги. Помимо переплета и титульного листа, надо было скомпоновать одиннадцать шмуцтитулов с заглавиями и столько же заставок и концовок ко всем дошедшим до наших дней комедиям Аристофана.
Самозабвенно погрузился я в античность. Было пересмотрено множество книг и альбомов в поисках подходящих сюжетов для заставок и мотивов для орнаментации. Особенно богатый материал давала роспись древнегреческих ваз.
В процессе работы было решено объединить все сюжетные и декоративные элементы с названиями пьес на шмуцтитулах, отказавшись от украшения начальных и концевых полос.
К концу июня эскизы были готовы. Раньше всего мне удалось найти решение переплета и титульного листа. Пляшущие фигуры юноши и девушки на переплете, изображающие сценку из праздничного шествия в честь Диониса, покровителя виноделия и театра, принадлежат кисти аттического художника Эпиктета, жившего, как полагают, в конце VI или начале V века до нашей эры (то есть немного раньше, чем Аристофан). Имя художника известно потому, что, расписав вазу, он ставил на ней свою подпись.
Перерабатывая силуэтные фигурки Эпиктета в линейный рисунок, я заботился больше всего о том, чтобы не исказить прелесть оригинала, как можно точнее передать поющую линию контуров. Эскиз переплета понравился Ильину. Он даже похвалил меня, сказав: «Вы справились с очень трудной задачей».
Для общего на оба тома титульного листа было сделано несколько вариантов. На одном из них я пытался изобразить доспехи, брошенные на землю за ненадобностью, и проросшее сквозь них миртовое деревцо (миртовая листва — символ мира). По мысли это было верно и вполне соответствовало духу Аристофановых комедий. Но я не смог даже отдаленно приблизиться к совершенству рисунка греческих вазописцев. Мои собственный рисунок явно выпадал по стилю из всего остального. Николаи Васильевич выбрал другой вариант — с античной комической маской. Я нарисовал ее сперва с натуры — с гипсового слепка в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. Согласно легенде, великий комедиограф был некрасив и лыс (портретов его не сохранилось). Украсив лысую голову маски лавровым венком, я хотел воссоздать символический образ Аристофана.
Сюжет каждой из заставок, украшающих шмуцтитулы, связан с содержанием соответствующей комедии. Изображения в круглых рамках и декор представляют собой фрагменты изображений и декора древних ваз, лишь немногие из них присочинены (если не удавалось найти подходящий к случаю подлинный рисунок). Делая эти рисунки, я видел свою задачу в том, чтобы по возможности сохранить впечатление подлинности. К сожалению, не во всех случаях это удалось в равной степени.
Такой подход к украшению книги рисунками-символами, вплетенными в стилизованный орнаментальный узор, отнюдь не был нов. Так работали многие мирискусники. Их традицию продолжал И. Ф. Рерберг. Я хорошо знал его великолепные работы, связанные по большей части с любимыми мною изящными книжечками, выходившими в 30-х годах в издательстве «Academia». В начале 50-х на эту славную традицию опирались очень многие мои товарищи по работе, и слово «стилизация» не стало еще бранным, отмечающим нечто недопустимо порочное в искусстве оформления книги. Забегая несколько вперед, хочу сказать, что и сейчас, в начале 80-х, я не вижу в таком подходе к оформлению книг, написанных в давно прошедшие времена, ничего порочного и недопустимого. Мне кажется, что положительное или отрицательное отношение к разного рода «стилизациям» вообще — вопрос моды. Те или иные стилизации бывают модны или не модны. Сейчас, например, снова вошли в моду имитации «стиля модерн», которые казались очень неприятными в 40-х и 50-х годах «юношам 20-х» (и мне в их числе). Что же касается стилизации под классику — античную ли, ренессансную или даже начала XIX века,— то, кто не грешил этим, пусть бросит в меня камень. Даже сам Пикассо не безгрешен. Я сделал это отступление потому, что, оглядываясь на пройденный путь и стараясь взглянуть на собственные работы, сделанные более четверти века тому назад, глазами как бы постороннего и беспристрастного ценителя, нахожу и сейчас подобный подход к оформлению «Комедий» Аристофана правомочным, а для того времени — и вполне «современным».
Но возвращаюсь к прерванному повествованию. Я работал над шмуцтитулами к комедиям с большим увлечением, сидя над ними с утра до позднего вечера, питаясь в основном разогретыми кукурузными консервами: жена с детьми уехала на все лето на Украину, и я остался в Москве совершенно один. 20 июля истекал последний срок сдачи всей работы; я же успел полностью закончить один-единственный оригинал — переплет. В Гослитиздате разразился грандиозный скандал. Николай Васильевич был вне себя от гнева. В гневе он был страшен. Скрепя сердце я осмелился сказать в свое оправдание только то, что не мог делать работу кое-как, наспех. Многое меня не удовлетворяло, и приходилось переделывать по нескольку раз. «Все-таки я художник»,— сказал я в заключение. «А мы в этом не сомневались,— заметил, остыв немного, Николай Васильевич,— иначе не поручили бы вам такую ответственную работу»... При этом он внимательно сличал эскиз с оригиналом, как бы желая убедиться, действительно ли я сделал хоть что-нибудь, чтобы улучшить рисунок пляшущих фигур. Был установлен окончательный срок сдачи оригиналов — 31 июля. Распрощался со мной Ильин более чем сухо.
Работая над Аристофаном, в своем московском одиночестве, я ощущал острую потребность делиться мыслями и переживаниями с двумя самыми близкими мне людьми, которые всегда были в курсе всех моих дел и дум,— с женой и мамой.
В письме от 1 августа 1954 я писал жене на Украину: «...вчера закончил все одиннадцать шмуцтитулов к Аристофану... Работал с полным напряжением сил и, кажется, сделал недурно. В издательстве всем нравится, но Николай Васильевич продолжает на меня сердиться. Правда, я доставил им много хлопот, не закончив работу к сроку, хоть и старался изо всех сил. Александр Васильевич даже получил выговор в приказе (от директора). Кроме того, что мне все это было неприятно (за пострадавшего из-за меня Ермакова в особенности), я буду еще наказан и материально: заканчивать оригиналы шмуцтитулов пришлось с помощью молодого человека, который превосходно написал десять названий (одно я написал и дал ему разметку остальных)*. Все картинки и орнаментацию я сделал за десять дней, титул за два дня. Таким образом, все оригиналы были сделаны за тринадцать дней, но такой темп оказался возможным только потому, что этому предшествовал целый месяц подготовительной работы, чего Николай Васильевич не желает учесть, считая, что я бил баклуши все это время.
* Это был прекрасный художник книги и шрифта Владимир Мильевич Добер. Ему было тогда двадцать два года. Замечу, кстати, что я почти никогда не прибегал к помощи технических исполнителей.
Ермаков доволен моей работой и не сердится, понимая всю ее сложность. Мне бы на эту книгу полгода (и хороший аванс, чтобы можно было существовать), тогда можно было бы достичь лучших результатов, я чувствую, что мог бы сделать лучше, многое не удовлетворяет меня и хочется переделать.
Если бы ты знала, как много мыслей о сущности изобразительного искусства рождается даже от столь мимолетного и поневоле поверхностного прикосновения к античному искусству, которое остается непревзойденным по простоте и точности воспроизведения жизни при очень условных средствах.
Я с наслаждением копировал работы мастеров, живших две с половиной тысячи лет тому назад, и восхищался их умом, вкусом и знанием жизни. Нам далеко до них (не только мне, а всем нам). И сам Аристофан меня восхищает. Под шутовской маской — глубокий, проницательный ум. Он ясно понимал, что истинная причина войны — в корыстолюбии правящей верхушки, развязывающей ее ради своих личных выгод, вопреки интересам народов. Его сейчас переиздают в связи с тем, что Всемирный Совет Мира постановил чествовать его как борца за мир. Почти все его комедии посвящены теме войны и мира. А сколько блестящего остроумия! Ты видишь, я переполнен Древней Грецией и Аристофаном и ни о чем другом не хочется сегодня писать...» «Комедии» Аристофана — последняя моя работа в Гослитиздате при жизни Ильина.
Николай Васильевич умер 24 декабря 1954 от инфаркта.
Вот отрывок из письма, написанного мною маме на следующий день после похорон Николая Васильевича:
«На этой неделе московские художники похоронили двух выдающихся художников книги: Я. Д. Егорова и Н. В. Ильина. Первый погиб под поездом, а у второго отказало сердце, и он умер мгновенно, без страданий. Обоих похоронили на бывшем Немецком кладбище. На похоронах Егорова я не был, так как чувствовал себя неважно, а Николая Васильевича вчера хоронил. Со смертью этих двух художников наше издательское дело понесло очень тяжелый урон, так как оба они сделали чрезвычайно много для поднятия культуры оформления книги в России не только как талантливые художники, но и как выдающиеся организаторы издательского дела (Егоров — в Издательстве литературы на иностранных языках, а Ильин — в Гослитиздате). Гослитиздат лишился в течение одного месяца своего главного художника и его заместителя (Н. Л. Мухина). Просто мор какой-то пошел на нашего брата.
У меня лично с Николаем Васильевичем Ильиным связана целая полоса моей жизни: первые книги, благодаря которым я стал на ноги как оформитель книги, были сделаны в Гослитиздате. Ему по большей части нравились мои работы, но иногда мне сильно доставалось от него, так как характер у него был крутой и резкий. Он поручал мне ответственные работы и всегда искренне радовался моим удачам. Поэтому для меня смерть Николая Васильевича — тяжелая утрата. Ему недавно исполнилось 60 лет, собирались праздновать юбилей, но он не дотянул. Болел он весь последний год, но все-таки смерть его была неожиданной для всех, так как в последнее время он как будто стал поправляться. Хоронили его очень торжественно, было много цветов и речей. Многие плакали, и я в их числе <...>.
Я уже видел сигнальный экземпляр I тома „Комедий“ Аристофана. Хотя внешний вид сильно отошел от эскиза, но тем не менее переплет выглядит недурно, а заставки внутри получились вполне удовлетворительно.
Очень обидно, что в спешке переврали мою фамилию: книгу оформлял некто „Лазуровский“, так что грядущие поколения так и будут знать, но это, конечно, пустяки по сравнению с вечностью...».
Когда я перечитывал написанное выше, мне захотелось внести еще одно дополнение. Это отрывок из письма жене, писанного в те дни, когда я работал над эскизами к Аристофану:
«Я обещал записать и послать тебе индийскую сказку, которую слышал по радио. Вот она.
Жил в Индии ткач по имени Сагарадатта. Он был искусный мастер. Ковры, которые ткал Сагарадатта, славились на: всю страну. Их узоры были прекрасны. Но работал Сагарадатта медленно. Он делал не более одного ковра в год. И денег, которые он выручал от продажи ковров, едва хватало, чтобы прокормить семью.
Однажды, когда ковер был почти совсем готов, сломался ткацкий станок Сагарадатты. Он взял топор и пошел в лес, чтобы срубить самшитовое дерево и сделать из него новый станок. Долго ходил он по лесу и не мог выбрать подходящего дерева. Наконец он дошел до опушки леса и услышал шум прибоя — на берегу океана рос одинокий самшит, как раз такой, какой был ему нужен. Сагарадатта поднял топор, чтобы ударить по стволу. Вдруг он услышал голос, исходивший из дерева:
— Не трогай. Это мой дом.
— Кто ты? — спросил изумленный Сагарадатта.
— Волшебник этого леса.
— О волшебник,— сказал Сагарадатта, подумав,— быть может, ты перейдешь в другое дерево? Это дерево очень нужно мне!
— Нет,— отвечал волшебник,— ветер с океана освежает мое жилище, здесь не жарко даже в самый знойный день. Я не уйду отсюда. Но я — волшебник, и я могу помочь тебе, если ты нуждаешься в чем-нибудь. Я могу исполнить любое твое желание.
Подумав, Сагарадатта сказал:
— Благодарю тебя, добрый волшебник. Но прежде чем пожелать, я хочу посоветоваться со своей женой.
И он пошел домой. Когда он, весь мокрый от быстрой ходьбы, приближался к своему дому, его заметил его сосед-цирюльник и спросил:
— Куда ты так спешишь, Сагарадатта? Сагарадатта рассказал ему все.
— Ты сошел с ума! — воскликнул сосед.— Разве можно советоваться с женщиной? Я сам дам тебе совет: попроси, чтобы волшебник сделал тебя царем. Ты назначишь меня своим первым министром, и мы будем делать в твоем царстве все, что захотим!
Но Сагарадатта ответил:
— Спасибо, друг, за совет, но я хочу поговорить с женой, она всегда была мне верной подругой.
Выслушав Сагарадатту, жена сказала:
— Неумный человек наш сосед-цирюльник. Я знаю тебя гораздо лучше, чем он: ты не будешь счастлив, если станешь царем. У царя так много забот — вечно враги угрожают нападением. И тебе будет жаль твоих подданных, когда их дети будут умирать от голода в неурожайные годы, а ты не сможешь помочь им.
— Что же мне попросить у волшебника? — спросил Сагарадатта.
— Скажи мне чистосердечно, ведь есть на свете нечто, что ты любишь даже больше, чем меня? — спросила в свою очередь жена.
Сагарадатта помолчал немного и затем ответил:
— Есть.
— Вот и попроси, чтобы волшебник сделал так, чтобы твой станок делал не один ковер в год, а столько, сколько ты пожелаешь, и чтобы узоры ковров никогда не повторялись!
Сагарадатта поцеловал свою жену и побежал в лес. Но по мере того, как он приближался к океану, шаги его становились все медленнее. Сомнение закралось в его душу: „А что же буду делать я, если станок по моему желанию будет создавать все новые и новые узоры?..“ И, подойдя к дереву, где жил волшебник, Сагарадатта сказал:
— О добрый волшебник, мне ничего не нужно. Сделай только так, чтобы мой станок снова работал.
— Да будет так. Иди с миром! — сказал голос волшебника, и довольный Сагарадатта поспешил домой, сел за станок и принялся за работу.
Каждый год он создавал по ковру. Ковры были прекрасны, и люди дивились разнообразию их узоров. Денег едва хватало, чтобы прокормить семью. Жена же любила Сагарадатту по-прежнему. А сам Сагарадатта был счастлив, любуясь плодами своих трудов, и не желал ничего более.
Недаром народная мудрость говорит: «Трудом лишь можно человеку добиться исполнения своих желаний».
Так кончается сказка об искусном ткаче. Как она понравилась тебе? Мне кажется, что есть черты сходства, хотя и не полного, конечно, между нами с тобой и этим симпатичным индийским семейством. Как ты находишь? Я старался не исказить смысла, насколько мне позволила моя память.
Целую тебя очень нежно, моя родная, жена глупого ткача».
<< || [оглавление] || >>
